24 Авг 2015

Рассказ о родине Сергея Рахманинова – старорусской земле

 

Я ПОМНЮ

Рассказ о родине Сергея Рахманинова – старорусской земле 

Мало кому известно, что Рахманинов родился в поместье его матери СМЁНОВЕ (не Семёнове, как у нас ошибочно пишут, — не было такого географического названия в Старорусском уезде, Новгородской губернии), на реке Заросской Робье (теперь она значится как Старовская или Заробская Робья).

В  двух километрах от Смёнова стояла деревня Дегтяри (в XIX веке она называлась ДЕХТЯРИ), где была единственная на всю округу церковь — зелёненькая деревянная церковь, обслуживавшая семнадцать деревень. В этой церкви и крестили Сергея Рахманинова.

Заросская Робья извилиста, протекает в высоких, до трёх метров высотой берегах, не глубока и не широка, вода в ней тёмная, чистая и вкусная; впадает речка в другую Робью, сейчас её называют Шубинской, та, в свою очередь, впадает в Ловать, а Ловать – в Ильмень-озеро.
Вдоль Заросской Робьи деревни стояли тесно, через два-три километра, в каждой деревне было дворов по пятьдесят, в каждом дворе человек пять-шесть детей. Растили лён, рожь, овёс, ткали, пряли, любили, рожали, успокаивались на родном погосте. И так несколько столетий. Старая Русса известна с 1167 года (тогда она называлась Русой), и, возможно, часть воинства Александра Невского была из этих мест.

Я рассказываю о Робье не из простой любви к географии и истории.

За двадцать лет своей работы в Рахманиновском обществе России мне долгое время не удавалось понять, почему с упорством, достойным — нет, не лучшего, но более прагматичного — применения, я отдаю свою жизнь этому безнадёжному занятию – созданию музея великого русского Музыканта и Гражданина Сергея Васильевича Рахманинова. Я оставила свою профессию – языкознание, чтобы ремонтировать чужое полуразрушенное здание для музея, впустила в свой мир информацию о марке бетона, качестве раствора для кирпичной кладки и канализационных трубах… Вместо интересных текстов пишу письма – чиновникам разных сортов, спонсорам, деятелям искусства, которые декларируют свою любовь к Рахманинову, но на просьбы материализовать эту любовь – телефонным звонком или подписью под письмом к власть имущим, или благотворительным концертом, или просто добрым словом в прессе о поддержке самой идеи Рахманиновского культурного центра и музея в Москве – не находят времени даже на ответ «НЕТ». Равнодушие этих последних больнее, чем резюме чиновников, которые я слышала в кабинетах: «Ведь он же уехал», «Предателям Родины мы памятников не ставим» и «В Москве есть музей имени Глинки, а потому музей Рахманинова не нужен».

И лишь совсем недавно я узнала, что причина этого тупого упрямства кроется не в моем личном стремлении к торжеству справедливости по отношению к Рахманинову, которого его Родина осудила столь несправедливо, но в корнях моего рода. Мои предки по материнской линии жили в деревне Остромы на берегу Заросской Робьи в полутора километрах от Дегтярей и могли сосчитать свой род от начала XIX века; все они крестились, венчались и отпевались в той зелёненькой деревянной церкви, где крестили великого Рахманинова. Мы с ним вышли из одной земли, наши предки питались её соками и пили воду из одной и той же быстрой болотной речушки. Причудливо тасуется колода карт…

Василий Аркадьевич Рахманинов проиграл в карты поместье Смёново, когда его третьему ребёнку – Сергею было три года. Семья переехала в Онег под Новгородом, и Смёнова Сергей не помнил. Понадобилось шесть лет, чтобы Любовь Петровна родила ещё троих детей, а Василий Аркадьевич проиграл в бильярд и карты четыре оставшихся поместья, оставив жену и пятерых детей (младшая девочка умерла ещё в деревне) без крыши над головой и без гроша. Вырезки из тогдашних Новгородских газет можно увидеть в музее Новгородского музыкального колледжа, созданного супругами Идеей Гавриловной и Валерием Васильевичем Демидовыми. На просьбу новгородцев о создании в Новгороде государственного музея Рахманинова ответ из Министерства культуры пришёл ещё более смешной, чем Рахманиновскому обществу в Москве: им отказали, поскольку такой музей есть в Ивановке, Тамбовской области. Расстояние от северного Новгорода до южного Тамбова составляет 994 км, от Тамбова до Ивановки – 125 км.

Но вернёмся к речке Заросской Робье и густозаселённому её бассейну. Леса и подзолистой земли всем хватало, скота было достаточно в каждом дворе. Моя бабка рассказывала: «Коровушки-то, бывало, до земли всю траву выщиплют, ни травинки не оставят». Про неё и её сестёр говорили: «Савельевы девки в Остромах поют – в Дегтярях слышно». Дегтяри стояли напротив Остромов, на том же высоком берегу, их разделяла пойма Робьи, делавшей здесь большую петлю.
И эту деталь я упоминаю не ради красного словца.
Девки пели и по вечерам после работы, и на «ярманках» — деревенских гуляньях по престольным праздникам – в Остромах это был Иванов день, а в Дегтярях – Петров день. На праздники приходило много гостей, пешком за пять, десять, двадцать километров. Пили брагу, пекли пироги с рыбой, шульчены с пшённой кашей, на стол подавали по шести – семи перемен. А потом все, несколько сот человек, выходили на улицу гулять: молодёжь выстраивалась колонной, впереди гармонист и плясуны, за ними неженатые парочки, держась за руки необычным манером, как в старинном краковяке, а чинные взрослые и старики судачат по завалинам… На ярманках и невест находили. После войны я ещё застала такие «ярманки», и новгородская земля родила новых голосистых девок с их дивными частушками. Этими частушками и в любви объяснялись, и отказывали назойливому ухажёру, который потом жаловался мне: «Ну, зачем же она при всех-то спела, уж сказала бы мне одному». Озорные были девки!

В 1941 году моя мать, жившая уже в Ленинграде и работавшая школьной учительницей, в начале июня увезла меня к бабке в Остромы. Началась война, недели через две дороги в Питер были, как тогда говорили, перерезаны, и мы оказались запертыми в Остромах. Отца, военного лётчика, служившего в Ленинграде, мы больше никогда не видели, он был сбит в 1944 году и похоронен в братской могиле в деревне Пельково, Ленинградской области. А всю Старорусскую землю оккупировали фашисты, и в Остромах появились немецкие солдаты.

Осенью 1941-го мне было два с половиной года, но я хорошо помню фрагменты событий, они живут в моей памяти отдельными яркими картинками вот уже три четверти столетия, не тускнеют. Их много.

Одна из них, далеко не первая, относится, видимо, к осени 41-го. Изба, вечер. Мне остро хочется есть, но мать и бабка говорят, что и хлеб, и яйца, и молоко забрали постояльцы — немецкие солдаты. В избе полумрак, освещена лишь горница, где на столе стоит керосиновая лампа; запах тяжёлый и непривычный, громкие голоса, громкий хохот, непонятная речь: за столом ужинают немцы. Матери нет рядом, и потому я вхожу в горницу. Из всех чувств, которые я тогда испытывала, помню только одно – очень неприятно, очень всё не нравится. Внезапно один из солдат поворачивается ко мне, что-то говорит и на кончике ножа протягивает тоненький ломтик яйца вкрутую. Представляю себе умилённые комментарии современных людей: видите, они человеколюбивы, солдат вспомнил о своём малыше… Но у меня реакция была другая: мне очень не нравились и эта грязная рука с грязными ногтями, держащая нож, и само толстое лезвие, и даже красивый бело-жёлтый кружочек на нём. Я поворачиваюсь и ухожу. Через несколько десятилетий я прочитала у Монтеня: «Ни боги, ни благомыслящие люди, говорит Платон, не принимают даров от злых».
Когда в восьмидесятые годы, при Горбачёве, люди стали выплёскивать свои эмоции в прессе, появлялись публикации о том, как некоторые зарабатывали на хлеб пением и танцами перед немецкими солдатами. Я перестала ходить в те места, где могла этих людей встретить. У каждого свой смысл жизни. Одни идут к виселице, другие танцуют для палачей. То, что испытал во мне ребёнок двух с половиной лет, никто этому ребёнку не навязывал, и страха у ребёнка тоже не было. Целая жизнь позади, но я рада, что тот голодный ребёнок меня не опозорил, не продал своего достоинства за пищу. Кошка бы взяла подачку, а собака нет.

В моих детских воспоминаниях временные интервалы спрессованы, и не могу сказать, как скоро после этого «гуманного жеста» пришли эсэсовцы – в декабре ли 41-го или в январе 42-го. Лютый холод, трескучий мороз помню. Мать рассказывала, что старорусские партизаны подорвали фашистского генерала, и в район Заросской Робьи прислали карательный отряд. Дегтярёвская зелёненькая деревянная церковь стояла на обрыве по-над рекой, хорошо видная из Остромов, и, когда она запылала, остромовские поняли, что сейчас придёт их черёд. Что такое вера в христианского Бога для фашистов? Что такое уважение к нему и страх перед ним? Баха-то слушали с выражением торжественного самомнения на бездушных лицах… Но дегтярёвская церковь для них – это не вера во Вседержителя, это местный обычай презренных аборигенов.

Дальнейшее я очень хорошо помню, это одна из самых страшных моих картинок. Вижу себя сидящей вместе с несколькими такими же, как я, детьми на какой-то подстилке посреди деревенской улицы, белой, заснеженной. Мы все кричим, заходимся в плаче. Я знаю, что кричу, но своего голоса не слышу, моя память сохранила только крик вокруг меня. Впереди вдоль улицы быстро двигаются чёрные высокие фигуры, у них в руках палки с огнём на верхнем конце, и они суют эти палки под крыши изб. Это впереди. А рядом с нами, справа и слева, так близко, что кажется: протяни руку – и прикоснёшься, – две ровные стены белого пламени. Когда горит так много сухого дерева, пламя не желтое и не красное, оно белое. Жар нестерпим и страшен, пламя, кажется, сейчас подступит к нам, оно гудит, трещит, и за ним не видно черных силуэтов изб.

Чем этот пожар закончился, не знаю. Но отчётливо помню утро следующего дня. Светит яркое солнце, искрится очень белый снег и дымятся очень чёрные головешки – всё, что осталось от деревни. Сильный мороз щиплет лицо. Я, укутанная, сижу в санках и чувствую тепло на груди и на спине: это мать положила мне под одежду две только что испечённые лепёшки. Потом санки трогаются с места, мать куда-то меня везёт.
Когда эсэсовцы сожгли Остромы и ушли, женщины и дети двинулись за околицу, к реке, где стояли бани, и там, в банях, переночевали. Идти в сторону Старой Руссы было некуда, эсэсовцы сожгли все деревни и сёла вдоль реки на протяжении тридцати километров. Можно было идти только прочь от Руссы, к лесу, отделявшему бассейн Робьи от Ловати, туда немцы из страха перед партизанами не пошли, и последняя деревня из двадцати трёх по Робье, Жглово, уцелела. И остромовские, и дегтярёвские, и новодегтярёвские, и смёновские старики, женщины и дети пошли туда, но всех погорельцев Жглово вместить не могло. Лес, начинавшийся за Жгловом, тянулся к Ловати на двадцать километров, и его надо было пройти за короткий световой день, по грудь в снегу, огибая незамерзающие болотные топи. Не знаю, как они прошли этот путь, я его не помню. Сколько нужно было иметь сил, и нравственных, и физических, чтобы выжить самим и спасти своих детей! Современные люди, избалованные электроникой, наверняка бы погибли.
Цивилизованная арийская нация, слушавшая не только Вагнера, но и Баха, и Бетховена, выбросила на трескучий мороз, на верную смерть несколько десятков тысяч человеческих душ. И правда, немало людей не пережили этой дороги, умерли или ещё в пути, или от болезней, прибыв к человеческому жилью. Очень удобно: не надо марать рук об этих русских, грязную работу сделает мороз. Да и дешевле это, чем печи в концлагерях, а результат тот же – территория освобождается для колонистов при новом орднунге. Так же, как сейчас очищаются территории в Донбассе.

Мои мать и бабка довезли меня до Ловати и остановились в деревне Теребыни. Здесь стояли наши части, они отступили только летом, и мы ушли вместе с ними. Мне уже исполнилось три года, и несколько картинок из этого периода тоже остались в моей памяти. Одной из них я бы хотела поделиться, она удивительна и тоже страшна.

Лето, яркий солнечный день. Бабка, крепко прижимая меня к груди, в голос читает молитву и бегает вокруг бревенчатой бани; я вижу серые, пропахшие берёзовым листом стены, едва не касаюсь зелёной, остро пахнущей крапивы, слышу рёв мотора, треск пулемёта – та-та-та – и свист пуль – фюить-фюить. Над головой, на фоне чистого голубого неба вижу, как над баней, очень низко, летает кругами самолёт; я могу хорошо разглядеть голову лётчика в огромных очках и огромном стеклянном колпаке. Страха я не помню, и эту голову в очках с пулемётными очередями и свистом пуль не связываю, но картинка эта живёт во мне. Лишь повзрослев, я осознала, что цивилизованный ариец, тоже, небось, любитель Гёте и Шиллера, охотился за русской бабой с ребёнком, развлекался. Азарт, адреналин! Баба спряталась за постройкой – ату её! Все мы видели фотографии, сделанные фашистами на фоне виселиц и сожжённых деревень; не сомневаюсь, что в письме к любимой жене этот лётчик расписал свою охоту и её победное завершение. Но в тот раз повезло нам с бабкой, а не ему.

Я бы не поверила в такое, случись это не со мной.

Какое же злое семя – фашистская идеология, в каких зверей она превращает душевно неуравновешенных людей…В интернете немало высокоумных рассуждений наших современных соотечественников о том, что антифашистская коалиция состояла из 58 государств и войну эту выиграл не СССР, а вся коалиция во главе со Штатами. И чуть ли не каждая неделя приносит видеосъёмки наших солидных сограждан в дорогущих костюмах, которые за протянутый на кончике ножа тоненький ломтик варёного яйца лижут грязную руку с грязными ногтями.

Эсэсовцы выжгли около пяти тысяч квадратных километров.

После войны восстанавливать зелёненькую церковь было некому: из эвакуации и с фронта на пепелище вернулись горстки сельчан, население сократилось в пятнадцать раз. Кирпичный фундамент церкви зарос крапивой, и мы, подросшие уже дети, приезжая на школьные каникулы в Остромы и Дегтяри, любили бегать по его обваливавшемуся лабиринту. В Смёново не вернулся никто, там не строились.
Жизнь как-то теплилась в этом прежде столь густонаселённом краю, опять сеяли рожь, опять пели частушки в Иванов день. Но трава в лугах стояла уже по пояс, и никто не ходил с бреднем по Робье. Детишек, правда, стало прибавляться. Даже стали сажать кукурузу, только она на новгородской земле растёт не выше полуметра, холодно ей, и земля для неё скудна. В Африке кукуруза вырастает до трёх метров, но, как говорит русская пословица, за морем телушка – полушка, да руб перевоз.

В Дегтярях построили сельсовет, туда, если дороги не размывало дождём, раз в неделю привозили кино. Вот и вся цивилизация! Государство, первым отправившее человека в космос, не строило в этой местности дорог, ни асфальтированных, ни мощёных, ни грунтовых. И электрических проводов на этот район пожалели.

Да, не достал нас с бабкой тот лётчик, но дело, начатое эсэсовцами, закончилось и без их участия. Через сорок лет после Победы уничтожение края как территории новгородской цивилизации довершилось: в середине 1980-х годов, по постановлению Политбюро, местные деревни были признаны неперспективными, и жителей насильно вывезли оттуда. Опять, как в годы раскулачивания, потянулись прочь телеги, гружённые скудным имуществом новгородских колхозников, и берега Робьи опять огласились плачем детей и женщин.
Сейчас все эти места заросли лесом. Тысячи квадратных километров нового, молодого, уже вполне окрепшего за тридцать лет леса. Новгородские энтузиасты творчества Рахманинова поставили в его гуще, близ фундамента церкви памятный камень с надписью о том, что вот, дескать, в этом месте стояла церковь, а в ней крестили великого русского Гражданина — Сергея Васильевича Рахманинова. Проехать к этому камню можно только на велосипеде. ХХХХ сняла видеофильм и поставила камень на месте Смёнова. Заурядному горожанину попасть на родину Рахманинова так же трудно, как героям Жюля Верна пробираться по земле экваториальной Африки. В видеофильме ХХХ есть кадры, где на влажной земле остались отпечатки медвежьих лап, а на современных специальных картах названия деревень значатся как урочища. На обычных картах не значится ничего, лишь белое пятно. Сотни лет новгородцы осваивали эту землю, и так мало потребовалось времени, чтобы полностью стереть следы их пребывания.

Какая горькая была уготована Рахманинову судьба… Ему не было десяти, когда стремительно распалась его семья; с двенадцати он был на содержании чужого человека и ему запрещалось навещать родных; с шестнадцати он зарабатывал свой хлеб и посылал драгоценные копейки матери в Петербург, чтобы она могла купить себе дров. Его, лучшего своего выпускника, не приняла на работу Московская консерватория; его первую, поистине могучую симфонию провалил Глазунов, и враждебная к молодому москвичу питерская критика с садистским удовольствием унизила его, что едва не стало причиной полной творческой катастрофы для Рахманинова-композитора; он окончил свои дни в изгнании, вдали от Родины, от «отеческих гробов и родного пепелища», лишь за несколько недель до кончины отказавшись от российского гражданства. Всю жизнь в России он был бездомным, снимал жильё. Поместье в Ивановке принадлежало Сатиным, материнские поместья были проданы, а в отцовское поместье он приезжал всего несколько раз — как гость. И теперь с карты стёрты даже названия, связанные с его именем, в местах, где была его родина, живут медведи и волки.

Прошло семьдесят два года после его смерти, и что же изменилось? Современные музыканты постоянно играют Рахманиновские сочинения, но это их работа, и публика охотно платит за билеты на такие программы. Фортепианные концерты Рахманинова, по статистике, самые исполняемые в мире и выгодны для антрепренёров. Однако успешные деятели равнодушны к созданию в столице нашей Родины музея, научного центра, посвящённого Рахманинову, их не беспокоит, что его фигура используется в фильмах, даже российских, у Лунгина, например, в книгах как гротескный символ секс-бомбы мужского пола и обрастает оскорбительными и нелепыми мифами. Памятники Рахманинову в России поставлены на собранные у народа деньги, музей оборудуется частными лицами и на частные пожертвования.

Закончу опять войной. В советские годы был создан видеоролик «Минута молчания», умный, тонкий текст, умное музыкальное сопровождение: трогательная «Грёза» немца Шумана и колокольный набат из Второго концерта Рахманинова. Экстракт самого высокого, что есть в человеческой душе, примирение народов после фашистского дурмана… Новое поколение телевизионщиков убрало Рахманиновские аккорды и оставило только Шумана. Надеюсь, по своему невежеству, а не по злому умыслу; им никто не объяснил, что Минута Молчания по погибшим советским людям не может сопровождаться одной немецкой музыкой,  что нарушена гармония, имевшая большой политический и нравственный смысл.

Хочется верить, что всё вернётся на круги своя, что придёт время, когда советская «Минута Молчания» станет памятником культурно-исторического наследия, а берега Заросской Робьи опять огласятся детским смехом и шумом стада, когда оно идёт с пастбища. Жаль, я до этого не доживу…

 

Т.В.Паршина

Председатель Правления и вице-президент

Рахманиновского общества России,

Кандидат филологических наук


ПАРТНЁРЫ
Сылки на партнёров
Московская академия дополнительного образования (МАДО) Российский книжный союз Уральская ассоциация «Центр этноконфессиональных исследований, профилактики экстремизма и противодействия идеологии терроризма» Московский институт современного академического образования (МИСАО) Московское физическое общество ООО Mir.Express IoT Solutions World Congress Федерация боевого самбо России Российский университет дружбы народов Финансовый университет при Правительстве Российской Федерации Кубанский государственный университет физической культуры, спорта и туризма" ФГБОУ ВО КГУФКСТ Рахманиновское общество Московский государственный областной университет